О чем идет речь? Философию после Аушвица нелегко определить, обычные координаты приходится отвергнуть. Речь не идет о некотором состоянии философии, задаваемом хронологически, например, подобно тому, как мы говорим о философии второй половины какого-то века. Конечно, она не определяется местом или страной: те, кто погружен в нее, живут в самых разных странах, принадлежат к разным культурам, могут относить себя к самым разным философским направлениям. Речь, так же не идет о некотором наборе идей или понятий, которые, возникнув в связи с опытом Аушвица и обретя большую известность, оказались вписанными в традиционный этический дискурс, нашли свое место в курсах этики, стали неотьемлемой частью учебников, ничем не разрушая их: как, например, это произошло с понятием банальности зла Ханны Арендт.
Философию после Аушвица нельзя также определить путем перечисления имен принадлежащих к ней мыслителей или названий их трудов: хотя, конечно, есть такие имена, без которых ее невозможно помыслить – например, Ясперс, Адорно, Сартр, Арендт, Бауман, Агамбен, Лиотар и другие, хотя сами они не мыслили себя ее представителями. (Дж. Бернштейн, описывающий основные версии этики после Аушвица, выделяет и сопоставляет трех философов: Т. Адорно, Дж. Агамбена и Х. Арендт.) Речь не идет о направлении философской мысли, существующем наряду с другими: то есть невозможно поместить, например, этику после Аушвица в один ряд с аналитической этикой, утилитаризмом или феминистской этикой. Она находится по отношению к ним в откровенно критической позиции. Но ее нельзя расположить и в одном ряду с философией поступка или экзистенциализмом: она пронизывает их, воплощается в них, но не является ими.
Обширное поле мышления «после Аушвица» охватывает самые разные области знания и практики – это столкнувшиеся с потерей своих прежних оснований и с собственным позорным обликом наука, техника, медицина, теология, искусство – весь мир культуры, и вся цивилизация, породившие Аушвиц или соучаствовавшие в нем. Все они столкнулись с Anus Mundi в качестве собственного порождения, того, чему они не смогли противостоять, и в силу этого не только источник их поисков, но и само их содержание не может не быть этическим.
Философия после Аушвица, возможно, может быть описана в самом общем виде как определенная заостренная, болезненная доминанта мышления, осознающего потерю прошлых оснований, свою вину и бессилие перед разрушительной громадой Аушвица, свое онемение. Она есть осознание того, что философия, и в первую очередь – моральная философия не может существовать в виде тех же понятий, проблем и идей, в каких она существовала в эпоху «до», как невозможно было бы довериться той тропе, которая привела к пропасти. Более того, она не может быть теоретическим мышлением «ученого», стороннего наблюдателя, которому и только которому (в отличие от того, кто совершает поступок) дано знать смысл происходящего. Это означает, что она санкционирует себя только в качестве мышления самого поступающего, именно того, кому, по Арендт, не дан объективированный смысл, его поступков: это мышление того, кто ответственен за поступок, и эта индивидуальная ответственность затмевает собой отсутствие и невозможность знания.
Аушвиц – слово-код, слово-пароль для философии «после». Это не понятие, допускающее и требующее теоретического описания, определения, предполагающего рядоположенность с подобными ему и обобщение. Скорее, его можно считать именем собственным, выражающим единственность, подобную единственности поступка, а не эмпирического факта. Аушвиц обладает той ни с чем несоотносимой предельностью, с которой, тем не менее всё соотносится – будучи эмпирически явленным, он превосходит разум и развенчивает его.
Говорить об Аушвице – значит говорить от первого лица, от самого себя и о самом себе, значит искать ответ на вопрос, как не стать соучастником Аушвица, когда само включение в социальность ведет к этому соучастию. Ответом может быть абсолютный отказ от убийства, такой отказ, который не опосредован моральными идеями, императивами и логикой, но предшествует им: человек не может убивать подобно тому, как он по своей природе не может летать.